Этюд в сером

Автор: Аксинья Варламова

Сказал также им притчу:
может ли слепой водить слепого?
не оба ли упадут в яму? Лук. 6, 39

По мощёному тротуару тесного переулка, под каплями моросящего осеннего дождя брели двое. Серые их силуэты – нескладный мужской и щуплый женский – едва не сливались со стенами обшарпанных двухэтажных домишек, смазывались мокрой туманной дымкой. Держась за руки, они не смотрели друг на друга. Они не смотрели и туда, где переулок ломался, проваливался куда-то в серое, смутное. Они просто туда брели…
Он был художник .Она – его муза .Они снимали комнату в полуистлевшей постройке почти вековой давности, на последнем этаже. Внизу избивали жён. У подъезда били бутылки. Звуки боли, отчаяния, страха и битого стекла легко проникали сквозь трухлявые стены и смешивались со звоном падающих с потолка в алюминиевые тазы капель дождя. В их доме никогда не было тихо. В их доме стояла невыносимая тишина одиночества.
Он был высок, сутул и бородат. Изредка мытые волосы беспорядочно подали бременем на худые плечи. На пергаментном, в рытвинах оспы лице его живым безудержным пламенем горели синие безумные глаза. Она была бледна. Болезненная худоба подчеркивала её нескладную фигуру. Бесцветные губы никогда не складывались в беззаботную улыбку. Она всегда была больна и куталась в палантин. В пронзительно тёмных глазах её угадывалась глубина океана, читалась благородная, вдохновенная печаль. Она была красива удивительной трагичной красотой. Он за работой был прекрасен. Они слишком любили друг друга. Они были одержимы своей любовью.
Он рисовал её. Он забрасывал все заказы, голодал и вынуждал голодать её. Над мольбертом, спасая работу от назойливых чердачных капель дождя, нависало единственное тёплое одеяло и её зимнее пальто. Он рисовал её тело, душу, глаза. Он хотел нарисовать её всю. Но всегда работа оставалась незавершённой. И слишком много было нарисовано – уже нельзя взять чистый холст и начать рисовать сначала. Уже ничего нельзя было начать сначала.
Он кашлял. Ботинки порвались в одну из прошлых зим. И кашель больше не покидал его. Содрогаясь, почти смыкая острые плечи, трясся он в очередном приступе, судорожно заглатывал спёртый сырой воздух и вновь захлёбывался собственным хрипом, зажимая рот грязной, в красных разводах тряпицей. Она готовилась. Носила в кармане старого шерстяного платья остро заточенный ножичек. Плакала. Так боялась остаться одна. Он знал, но не хотел уйти без неё. Они ждали. День за днём, год за годом. И продолжали жить.
Она проснулась ночью. Проникший сквозь пыль стекла лунный свет выхватил из мутной темноты затоптанный, в краске пол, угол мольберта, заваленный серым тряпьём стул, бесполезную, немного кривую кастрюлю в углу. Равномерно, одна за одной с потолка падали тугие капли, прямо в алюминиевый таз, вынуждая его гулко и жалобно стонать. Что-то разбудило её, заставило с обречённостью раненного зверя нервно вслушиваться в темноту. В комнате нависло напряжённое затишье. Кисло пахло сыростью и красками. Время исчезло. Она ждала. Её знобило. Сердце тяжело билось. Казалось, на грудь кто-то положил скользкий камень. Она вся превратилась в слух. Где-то, совсем далеко, но слишком близко опять заплакал ребёнок. Темнота упала на неё… Кутаясь в палантин, она плакала. Он спал. В их доме стояла невыносимая тишина одиночества.
Они ссорились. Кидали друг другу в лицо обвинения, претензии, оскорбления, кисти, одежду. Уходили, хлопали дверью. Возвращались, выгоняли. Кричали. Плакали. С немым укором заламывали руки. Метались из угла в угол. Молчали. Сидели, прижавшись друг к другу, курили и смотрели на дождь. Никому не были нужны. Слишком любили…
По мощёному тротуару тесного переулка, взявшись за руки, брели двое. Стояла удивительно пронзительная тишина, и одинокие фигуры их – нескладная мужская и щуплая женская – не спеша уходили в серое, неясное. Капли дождя смыли с мольберта всю краску, и он стал абсолютно чистым. А они… Они без остатка растворились в сером…